|
Отправлено: 29.08.06 10:11. Заголовок: Re:
СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Любовь не пятнают дружбой.
Эрих Мария Ремарк
Я был бывшим полицейским, который стал частным сыщиком. Он тоже был бывшим полицейским, который стал частным сыщиком. Меня бросила жена, от него – ушла подружка. Рассказывая свою историю, он всегда прибавлял «мне просто не повезло». То же самое говорил и я.
Не случайно мы так легко сошлись. Мы были похожи – одинаковые судьбы, одинаковые мысли в головах. Некоторые говорили, что мы даже внешне были похожи, только я белый, а он – черный.
Сопливая чушь, конечно – спутать нас не мог бы и Четырехглазый Боб, который, как известно, без лупы не видит и собственный хрен. Что же до судеб… Когда-то я верил, что они действительно похожи, но теперь начинаю сомневаться – Шафт не был честным парнем, как, впрочем, и я.
Мы идеально подходили друг другу. Думаю, будь мы моложе лет на десять, мы смогли бы стать друзьями, но и меня, и его жизнь слишком хорошо научила никому не доверять. Поэтому мы просто вместе нажирались в баре – три-четыре раза в неделю, всегда через день, чтобы похмелье не портило день пьянки.
Иногда место выбирал Шафт, и мне приходилось его искать – нет проблем, я ведь сыщик; а иногда – я, и тогда он искал меня. Вроде как игра. Прятки такие. Какое-никакое, а развлечение – в Городе «частникам» на откуп достается одна только мелочевка, возиться с которой откровенно стыдно – мужья, шастающие налево, да детишки, сбежавшие из дома. Если бы не необходимость чрез день искать или прятаться – я бы докатился до самого дна, а так удалось хотя бы относительно удержаться на плаву.
Не скажу точно, но, может быть, Шафту было нужно то же самое. Не смотря на всего его – не тщетные, кстати – попытки выглядеть шикарно: кожаное пальто, дорогие сигареты, манеры, позаимствованные из популярных боевиков, он был таким же, как я – охотничьим псом с острым нюхом и острыми же зубами, да только без лап. Как известно, полицейские в Городе бывают трех видов – продажные, мертвые и бывшие, и мы с Шафтом зависли между двумя последними вариантами.
Поэтому мы и играли, поэтому и напивались, глядя друг другу в глаза и болтая о разном. Тема разговора почти никогда не имела значения – когда собеседник не хотел отвечать, он просто говорил:
– Пошел к черту.
Или:
– Пошел на хуй.
Или просто:
– Да иди ты.
А так как почти никогда отвечать мы не хотели, то один просто спрашивал, а другой его просто посылал. Иногда, когда мы нажирались совсем уж в хлам, один пускался в откровения, а другой слушал. Как-то раз я, кажется, рассказал Шафту, как на меня повесили ту мертвую девочку, Наташу, а он, в ответ, поведал, как его из полиции вышибли – кажется, там была какая-то история про «засранца-расиста», которого не смогли посадить, и Шафт его пришил.
Справедливо, наверное.
Впервые я его увидел у черного хода «Черного быка». Я вышел отлить – туалет, как всегда, не работал; меня шатало – налакался в тот вечер в стельку, даже ручку дверную повернул не сразу.
Обычно свежий воздух как-никак отрезвляет, но воздух возле «Быка» свежим назвать было более чем сложно – мало того, что два шага до шоссе, так еще и мусорные баки опорожнялись, в лучшем случае, раз в две недели. Впрочем, вонь меня никогда особо не раздражала – все-таки, годы работы в полиции, как правило, уничтожают брезгливость на корню. И все-таки, тот запах мне хорошо запомнился, как некоторые запоминают запах цветов на первом свидании, или там запах ладана на первых похоронах. А я запомнил запах гниющих объедков, автомобильных выхлопов и прокисшего дерьма.
Я уже начал возиться с ширинкой, когда заметил, чуть поодаль, под фонарем, их. Крупный бритоголовый негр, одетый в черную кожу – не дать не взять, великовозрастный афро-скин – «долгая и мучительная смерть белым поработителям», прижимал к кирпичной стене, покрытой граффити и белыми ошметками объявлений, малолетнюю шлюшку. На вид девчонке едва перевалило за четырнадцать, безвкусно накрашенная, увешенная грошовой бижутерией, выряженная в шмотки старшей сестры – или мамаши, кто знает – она была… да нет, не жалкой, а просто какой-то ненатуральной, как игрушка какая-то. Кофточка расстегнута, на маленьких грудках розовые отпечатки ногтей. Я тогда еще подумал, что не случись у моей благоверной дуры выкидыша, моей дочке сейчас бы столько же было. И ее, может быть, тоже бы имел какой-нибудь черномазый, под фонарем, возле помойки.
И мне от этого стало хреново. Я подошел к этой парочке, и тронул негра за плечо. Он обернулся, не переставая трахать девчонку, которой, похоже, до меня вообще дела не было – может, пьяная или под кайфом.
– Чего тебе? – он был в темных очках – со спины я дужек не разглядел, что придавало его образу еще большую гротескность. Но в отличие от девчонки, негр игрушечным не выглядел.
– Ты… хоть знаешь… – язык не слушался, и слова довались мне с огромным трудом, – сколько… лет?..
– А ты что, из полиции?
Это было… оскорбительно. Почти что больно.
– Д… допустим.
– Ясно – нет. Иди отсюда, мужик.
– Отстань… от нее…
Он разжал руки, и вытащил член из девчонки. Надо сказать, прибор у него был что надо – длинный, толстый. Говорят, у всех черных такие.
– Какие-то проблемы? – придержав рукой свою, все еще стоящую, штуку, негр застегнул ширинку. Девка так и осталась стоять на стене, пялясь в пустоту удивленными глазами. Точно, наркоманка. – Вали отсюда, мудила.
– Сам вали.
Отвечать на это он не стал, просто с размаху треснул меня по челюсти. Нижняя губа проехалась по клыку, и слюна смешалась с кровью. Я сплюнул.
– Напросился.
Ударил его в глаз, прямо по очкам – и как только попал? Осколки черного пластика посыпались на асфальт. Левой рукой черный сдернул разбитые очки и бросил их, не глядя, в стену – все равно ж испорченные, а правой попытался садануть меня по ребрам, но мне удалось ухватить его за кулак, тогда он попробовал ударить меня слева, но я вцепился ему в запястье.
Он с размаху треснул меня челюстью в висок. Перед глазами поплыли черные разводы, и сердце точно отозвалось на удар острой болью. Моя хватка ослабла, и черный одним ударом отшвырнул меня к помойке. Я слышал, как хлопнула за ним и его девицей дверь черного хода.
Так я впервые встретил Шафта. Это случилось в среду, двадцатого числа.
В пятницу, двадцать второго, я напивался в «Баре малютки Люси», в углу, под полинявшей искусственной пальмой. На сцене бренчали какую-то дрянь двое мексиканцев и крутила задницей баба лет тридцати с гаком. Посмотреть не на что. Я заказал сразу бутылку – все равно меньше выпивать не собирался, что ж зря гонять официанта. Фисташки – сладковатые, отдающие прогорклым маслом – остались лежать в стеклянной вазочке, почти что нетронутыми. Ненавижу фисташки.
Я вылакал уже полбутылки, когда рядом со мной сел Шафт. Сперва мне захотелось ретироваться, но потом я раздумал – ну к черту.
– Я не буду сообщать в полицию, хотя мог бы, – сказал я, глядя на фисташки.
– Знаю.
Самоуверенных сукиных детей я тоже ненавижу.
– Что тебе от меня надо, а? – я все-таки вытащил из вазочки еще один орешек, и сдавил в кулаке. Скорлупа осталась на ладони.
– Кто ты такой?
– Иди к черту, – эта фисташка показалась мне неплохой, и я взял еще одну.
– Я тоже бывший полицейский.
– Грустная история. Почувствовал родственную душу?
Он молча подозвал официанта щелчком пальцев:
– Мне то же, что и этому джентльмену.
«Джентльмен», надо же. Я чуть не расхохотался. Пока обслуживающий клиентов прыщавый мальчишка подыскивал не очень грязный стакан, я успел разглядеть своего визави получше – чуть выше меня, крепко сбитый, крупный, одет в некогда дорогущие, но уже порядком побитые жизнью шмотки. На левой руке шрам, довольно длинный, теряющийся в рукаве. Глаза спрятаны за темными очками – поновее, и подешевле, чем те, что разбил я. Впрочем, у всех черных глаза одинаковые.
– Что тебе от меня надо… как тебя?
– Шафт, – он протянул мне руку, и я ее пожал.
– Хардиган.
Кстати, ни тогда, ни потом я так и не узнал, что это – «Шафт»: имя, фамилия, кличка или еще что-нибудь.
– Итак, Шафт, что тебе нужно?
Он снял очки и положил их на исцарапанный столик. Белки красные, взгляд… не то, чтоб мутный, но какой-то странный, не оставляющий сомнений в том, от чего полопались сосуды. Ну что ж, кто-то убивает себя, накачиваясь спиртным под завязку, не смотря на больное сердце, а кто-то травится менее традиционной дрянью. Среди бывших копов полно наркоманов, большинство «садится» еще во время службы – велик соблазн взять что-нибудь из конфискованного «дурмана».
Наркоманов я тоже ненавижу.
– Ну? – еще одна фисташка хрустнула у меня в кулаке. Если бы я знал, что буду вот так вот напиваться в дешевом баре виски, и закусывать его этой дрянью, бросился бы в детстве под школьный автобус.
– Я искал кого-нибудь… такого же, как я.
– Здесь таких полгорода. Оглядись, мужик – тут толпы бывших полицейских, стада наркоманов, тысячи черных. Иди к любому из них. При чем тут я?
– У тебя есть то, чего у них. Ты тоже чувствуешь ее.
– Кого – «ее»? – эта беседа начала меня бесить. Захотелось, как в первую встречу, заехать кулаком ему в челюсть.
– Справедливость.
– Иди ты.
Я махом опрокинул в себя то, что еще оставалось в стакане, встал и направился к выходу. Недопитую бутылку было жаль оставлять, но менее всего мне хотелось болтать с незнакомым черным, у которого, похоже, поехала крыша.
– Почему ты заступился за ту девку?
– Я же уже сказал – иди к черту.
В воскресенье, двадцать четвертого, я сам нашел Шафта, в «Счастливом случае». Пришлось поспрашивать таксистов и уличных девчонок, но, в конце концов, я же все-таки был частным сыщиком, так что этот поиск едва ли можно было называть сложным.
Мой новый знакомый сидел в, кажется, самом темном, углу, наедине с бутылкой бренди. Я опустился рядом с ним:
– Так что ты говорил про справедливость?..
– Почему бы мне не послать тебя к черту, так же, как ты послал меня?
– Посылай, – я открыл пачку «L&M», и вытащил зубами сигарету.
– Иди к черту.
– И все-таки?.. – щелкнув зажигалкой, я закурил. – Все-таки, почему я?
Шафт отхлебнул из стакана, и ответил:
– Ты чувствуешь это, верно? Когда другим плохо, плохо и тебе, поэтому ты себя и убиваешь.
Сперва я подумал, что этот парень не только наркоман, но, похоже, и псих к тому же. А потом неожиданно понял, что именно он имеет в виду. Со мной случилось этакое мини-откровение, среди исцарапанных столиков, сигаретного дыма и запаха перегара, я вдруг нашел что-то вроде смысла жизни. С подачи мужика, которому полнедели назад пытался набить морду – смешно.
Просто обхохочешься.
– Была одна девчонка, – зачем-то говорю я, не вынимая изо рта сигареты. – Ребенок. Одиннадцать лет, или чуть меньше, что ли. Ее убил и изнасиловал один сукин сын. Я хотел его арестовать, но мой напарник меня подставил, и, – я смахнул пепел, – на меня и повесили этот труп. Посадили, конечно.
– На сколько?
– Пять лет.
– Маловато теперь дают за трахнутых мертвых девочек.
– У меня был хороший адвокат – предоставил папаша того скота, который все сделал.
Я хотел добавить, что собирался выйти на пенсию, но, раздумал.
Почему-то вокруг стало тихо – джазист на сцене закончил очередной «шедевр», посетителе перестали стучать стаканами об столы и ковыряться вилками в тарелках, кажется, даже дождь, стучавший в стекло, прекратился. Было слышно, как прогорает в моих пальцах сигарета.
– А что потом?
– Ничего. Полгода назад вышел.
– А тот, кто убил девочку?
– Наверное, убивает сейчас еще одну. Я не знаю. Это не мое дело.
– И ты не пытался отомстить ему?
– Посмотри на меня… Шафт, – я ткнул сигарету в пепельницу, – я стар и у меня больное сердце, мне давно пора на кладбище. И я не хочу, чтобы это кладбище было тюремным.
– Вот как? А справедливость, месть и все такое прочее?
– Иди ты, – я вытащил из пачки еще одну сигарету. – Почему бы тебе самому не убить всех ублюдков, раз ты такой крутой? Почему бы, вместо того, чтобы травиться всякой дрянью, точно подросток, и снимать девчонок, сбежавших с уроков, тебе не взять автомат и не поубивать их всех, а?
Я говорил громко, и многие посетители, оторвавшись от выпивки и закуски, уставились на нас – в полумраке поблескивали белки их глаз, дужки очков, сережки.
Ненавижу, когда на меня пялятся так, как будто я голый.
– Что вы смотрите? – обернулся я к ним. – Что-то не так?
Люди молча вернулись к своим заказам и пустой болтовне, тайм-аут закончился, и, смахнув пепел, я продолжил:
– Даже если ты прав, даже если мне действительно хреново, физически хреново от того, что где-то пара парней забила бейсбольной битой старушку ради семибаксового браслета, что с того? Причем тут ты?
– Я тоже это чувствую. И мне это многого стоило.
– Поздравляю.
– Ты не понимаешь…
Он долго что-то там рассказывал, о том, как ему пришлось тяжело в этой жизни, о своей подружке, о том, как его выгнали из полиции – не то, за то, что он кого-то там пришил, не то за наркоманию, и всякое тому подобное, никому не интересное дерьмо.
Я не слушал. Докурив сигарету, заказал выпивку – не сидеть же просто так – и погрузился в воспоминания о былых днях, когда в Городе еще были приличные полицейские.
Так все и началось. Двадцать шестого, во вторник, Шафт нашел меня в «Вороном», маленьком баре возле ипподрома. А я его – двадцать восьмого, в «Харчевне старика Бена». Потом были «Тихая заводь», «У чертовки», «Семь к одному» и другие заведения. Если бы мы действительно слушали друг друга, то могли бы написать парочку десятков книг о том, какое же этот мир дерьмо, а если бы честно отвечали на вопросы, хватило бы на пару уголовных дел. К счастью, нам хватило совести, чтобы не слушать, и ума, чтоб не говорить правды.
– Ты когда-нибудь трахался с арестованными девочками?
– Иди к черту.
Иногда мы просто напивались, иногда ужинали в барах-ресторанах, где всегда подают одну и ту же дрянь, похожую на варево ведьмы.
– Не то, чтобы мне нравились мальчишки, просто тот был не просто мальчишкой. Наверняка встречал таких – вроде бы ничего…
– Что ты принимаешь?
– Пошел на хуй.
– Начал с конфискованной травки, или как?
– Я же сказал – пошел…
Однажды, спустя примерно месяц после нашей первой встречи, я заметил, что мне недостает Шафта в «дни свободные от выпивки». Вроде как он начал для меня что-то значить. Или я чувствовал, что что-то значу, когда сидел напротив него, и отражался в его очках. Узнать, было ли это ощущение взаимным, случая так и не представилось.
Попойки, разумеется, добивали мое сердце, причем довольно быстро, но мне было плевать. Думал – умру, и хорошо, и черт с ним, наконец-то скажу Господу Богу в лицо все, что о нем думаю.
А вот у Шафта значительно хуже, чем у меня получилось «убивать себя». Ну, оно и понятно – он моложе был, и на тот свет не так спешил. Держу пари, тяжелых наркотиков он никогда и не пробовал – у черных, которые старше тридцати, охренительный инстинкт самосохранения.
– Зачем ты медленно травишь себя всякой дрянью, не легче ли просто сигануть с моста?
– Я не истеричная девица, чтобы кончать с собой просто потому, что жизнь дерьмо. Предпочитаю более взрослые и длительные способы самоубийства.
– Ну и кретин же ты.
– Пошел к черту.
Однажды, кажется, когда мы сидели в «Долгом пути домой», у меня крепко прихватило сердце, я вырубился. И этот идиот притащил меня к себе домой. Не знаю, как он доволок меня до такси, и, честно говоря, никогда особенно не хотел задумываться над этим. Но, надеюсь, что он не тащил меня на руках, как невесту на свадьбе. Лучше – волоком по земле. За ногу.
Когда я пришел в себя, наверное, подумал что умер – не помню уже.
– На черта ты меня сюда привез?.. – я потер грудь. Шафт пристроил меня на большом кожаном диване. Черном, разумеется.
– Ты не сказал, как относишься к больничным кладбищам, – флегматично ответил хозяин квартиры, сидевший напротив меня с бутылкой в руках. – Поэтому мне показалось…
– Показалось ему.
Я привстал и осмотрелся. Комната была, разумеется, почти пустая – небольшой шкаф – черный, конечно черный – возле которого валялся на полу мой плащ. У другой стены стояли диван, стул и стол. На столе лежал пистолет и какая-то дешевая книжка, рядом с ней – следы белого порошка. Уже принял, надо же, какой быстрый.
– Идиот.
Сперва хотелось на него наорать, но я понял, что это будет, по меньшей мере, крайне глупо. Хотя, конечно, перспектива оказаться, вместо морга, в квартирке наркомана, который сообразит, что перед ним труп не раньше, чем у меня из ушей полезут черви, меня не слишком радовала.
– Если со мной еще раз такое случится, позвонишь в «скорую», понял?
Шафт молча кивнул. Я поднялся с дивана – в ушах шумело, и в глазах было темно. Грудь все еще болела. Черт. Надо было успокоиться, пока не случился второй приступ, но никак не получалось.
– Не повторяй эту дурацкую выходку…
– Я уже все понял, – голос у него был просто неприлично спокойный. – Вовсе не обязательно отчитывать меня, как нашалившего сынка. Проводить тебя до выхода?
– Сам дойду.
– Ты забыл свой плащ.
– Иди ты.
Недолго поплутав по темному, заваленному хламом коридору, я добрался до входной двери. Она была не заперта.
Тот путь домой и вправду оказался долгим – бумажник остался во внутреннем кармане плаща, но возвращаться не хотелось, так что я поплелся пешком. Благо, ориентироваться в городе я еще не разучился, да и квартиры наши, как выяснилось, располагались не так уж далеко друг от друга.
Проблема была в том, что, дойдя до дома, я не успокоился. Боль вроде как прошла, но осталось какое-то странное чувство. Может быть, это было всего лишь приближающееся похмелье – не знаю точно.
Утром, бреясь, я впервые за долгие годы заговорил со своим отражением. Я сказал ему:
– Твоя жизнь полное дерьмо, Хардиган. Наверняка ты будешь счастлив, когда она кончится.
И замолчал, точно ожидая, что тот парень в зеркале тоже пошлет меня. Не послал.
В тот день в мое агентство никто не пришел, ни один кретин, которому хотелось бы узнать, кому отсасывает его жена, пока он сам плесневеет в офисе, ни одна клуша, сыночек которой удрал в пригород с подружкой и карманами, полными «марок». Даже, черт возьми, ни один торговый агент или проповедник, хотя в этом районе их полно.
Вообще, эти «дни без выпивки» стали чем-то вроде пустых гнезд в обойме револьвера. Так что моя жизнь была вроде как русская рулетка с повышенным шансом убить себя.
Вечером, надев старый плащ – некогда черный, а теперь темно-серый – я отправился в «Кошачий глаз», и заказал себе водку, ради разнообразия. Шафт в тот день пришел даже быстрее, чем обычно. Принес мой любимый плащ.
Хорошо, хоть не забыл – все деньги были там.
Плащ весь пропах одеколоном Шафта. Наредкость противный запах.
В тот вечер я не стал задавать вопросов, просто выслушал в очередной раз историю о том, как трудно быть черным, если ты бывший полицейский, и о том, что за деньги в этом мире можно достать все что угодно, вот только таких денег, чтобы стать счастливыми, ни у меня, ни у Шафта нет.
Я пил больше и быстрее обычного, часто запрокидывая голову, чтобы вылить в глотку остатки – явно паленой – водки из стакана. Поэтому почти весь вечер Шафт смотрел на мое горло, причем смотрел так, точно впиться в него хотел. Не со злом, нет, но как-то… странно. В детстве у меня была собака, которая так же смотрела на меня, когда я, вместо того, чтобы идти с ней гулять, делал уроки или помогал маме.
Да, я был хорошим мальчиком, одним из тех, которые думают, что ними никогда не случится никакой дряни, и что, если они будут каждое воскресение ходить в церковь, Боженька будет настолько милостив, что пронесет мимо них все, во что вляпываются те, кто ведет себя плохо.
– У тебя была в детстве собака?
– Пошел ты на хуй. Ну так вот…
Стол был уже весь покрыт мокрыми кругами от стаканов, и у меня в глазах рябило от созерцания трещин на лаке, а история о продажном мире все не кончалась и не кончалась. Я вдруг понял, что слушаю – внимательно слушаю, а не просто киваю, делая вид.
Это было, по-моему, тридцатого числа.
Первого, в «Роще», я предложил Шафту встречаться каждый день, но он отказался. Он сказал:
– Тогда ты будешь умирать в два раза быстрее. Это уж слишком.
Потом я рассказал ему про свою собаку, и про то, что священника, проповеди которого я так старательно слушал, когда был ребенком, засудили за педофилию. И про то, что моя мамаша, казавшаяся мне оплотом правильной жизни, трахалась чуть ли не со всеми мужиками в квартале.
Может быть, Шафт тоже слушал меня, а может быть – просто молчал. Честно говоря, тогда я впервые задался вопросом – а так ли мы с ним похожи, как бы нам хотелось?
Когда я договорил, он сказал:
– Знаешь, если бы я-полицейский встретил бы себя сегодняшнего, я бы себя убил. Это было бы справедливо.
– И стал бы, в итоге, таким же, как сейчас. Не оригинально.
К третьему числу похолодало, а одиннадцатого пошел снег, но я продолжал носить плащ – опять же традиция. Кроме того, в качестве альтернативы у меня была только старая куртка на меху, побитом молью. Ненавижу моль.
«Танцующая кобра», «Лес», «Блистательный завоеватель», «Пробка»… не помню, сколько их было, этих заведений, хотя посчитать, конечно, нетрудно. Истории, которые хотелось бы рассказать, у нас обоих, разумеется, уже кончились, но, в конце концов, никто не говорил, что повторяться нельзя, так что мы снова и снова рассказывали одно и то же:
– Я выстрелил, он упал. Мозги во всю стену, конечно. Так это и случилось.
Раз или два мне хотелось перевести беседу в другое русло, сказать что-то, вот только я никак не мог понять, что именно мне хочется сказать.
А ведь это было кое-что чертовски важное.
Впрочем, какая уж теперь разница – важное или нет.
Иногда рассказывались и истории из жизни – не работы, а просто жизни. Чаще всего, той, которая была до работы полиции. Некогда близкие друзья, чьи имена давно забылись, чьи лица стерлись из памяти, которые приходилось придумывать, чтобы хоть как-то обозначить эти действующие лица, еще – девушки и женщины, которых мы когда-то любили, а теперь забыли даже цвет их волос, и тому подобное. Кажется, мы стали откровеннее друг с другом. Во всяком случае, я, похоже, стал.
Кстати, мое сердце почти перестало шалить, и – странное дело – я перестал ждать смерти. Как будто эти наши встречи стали чем-то, ради чего стоило жить. Может быть, так оно и было, не знаю. Но ожидание смерти – мучительная штука. Думаю, куда более мучительная, чем сама смерть.
Дни без наших встреч и выпивки напоминали мне пустые сигаретные пачки – такие же скомканные, выброшенные и картонные. И пахнущие табаком.
«Одинокий конь», «У часовых», «Клуб ‘Перекресток’» – всех заведений и не перечислить.
Иногда, наверное, ради разнообразия, мы рассказывали, чем занимаемся сейчас – про всяких там маргиналов, хотящих пошпионить за своими женушками и другую ерунду. Дня четыре назад Шафт рассказал мне о том, как, убил какую-то девицу, причастную к торговли оружием. Говорил, что хотел пристрелить самого торговца, но не попал.
Наркоман хренов.
Я бы, наверное, и не запомнил этого, если бы не сегодняшнее.
Сегодня я решил опять пойти в «Черного быка» – это хорошее заведение – разумеется, когда туалет не закрыт. И выпивка там дешевая.
Я сидел, и вертел в руках сигарету, в очередной раз пытаясь определиться с теми словами, которые так долго вертелись на языке, заполняя собой весь рот, как дым после хорошей затяжки. В основном слова тыкались в бессмысленные вопросы – «зачем ему понадобилось снимать с меня плащ?», да «зачем он все-таки пришел тогда в «Бар малютки Люси?», и всякое такое. Заказанный виски стоял почти нетронутым – не до него как-то было.
Занятый выяснением отношений с собственным подсознанием, я даже не заметил, как ко мне подошел этот пачучос.
– Хардиган?
– Ну, допустим, – я отложил сигарету и посмотрел на своего нежданного собеседника. Здоровущий малый лет двадцати с лишним. Короткая стрижка, яркие шмотки, солдатские ботинки.
– Друг некоего Шафта?
– Смотря как понимать дружбу.
– Надо поговорить. О нем.
Паренек кивнул в направлении черного хода, и усмехнулся. Я встал.
Ненавижу, когда меня задирают, особенно такие молоденькие говнюки.
– Пойдем.
По-моему, его просто потрясла такая прыть с моей стороны – видимо, он ожидал, что я, как и всякий старик, буду копаться полчаса, прежде, чем, наконец, решусь пойти «подышать свежим воздухом».
Я думал, он накинется на меня с кулаками тут же, как мы выйдем, но парень, не то перетрусив, не то еще что, решил сперва прочитать речь. Как в дешевых боевиках.
– Твой приятель Шафт убил мою сестру. И теперь я убью его лучшего друга – тебя. Хочу сделать ему так же больно, как он сделал мне.
– У тебя хоть пушка есть?
– Мне она и не нужна.
Он попытался ударить меня в грудь, но я увернулся и съездил ему по челюсти. Видимо, разозлившись, этот мудила попытался пнуть меня в пах, но мне опять удалось уйти от удара.
А потом случилось то, чего мне менее всего сейчас хотелось. В глазах потемнело, и по груди разлилась привычная противная боль.
У меня прихватило сердце, и я сижу у мусорных баков. Жизнь – невероятно забавная штука, если наблюдать ее со стороны, но жить в ней чертовски больно.
Ублюдок ударяет меня ногой в бок, ощущение боли от врезавшегося в ребра ботинка доходит медленно, запаздывает, как гром за молнией. В глазах темно, тело немеет и язык тоже, уши заложило. Из всех чувств мне осталось только обоняние. Нос и рот полны омерзительного запаха, такого знакомого, так хорошо запомнившегося – выхлопные газы, тухлые объедки, скисшее дерьмо.
И тут я понимаю, что умираю. Не важно, от чего – от побоев, от инфаркта, или просто так, потому, что надоело жить. Просто умираю.
Оказывается, это длительный процесс.
– Мою сестру… его лучшего друга… – говнюк решил повторно изложить мне свои идеи. Дерьмовые у него представления о справедливости, у меня в его возрасте были значительно лучше. Жаль, мне не придется поржать над тем, как он обломится, когда Шафт и не подумает заявиться на мои похороны с цветочками и пламенной речью.
Боль в сердце становится острее, мне хочется потереть грудь, но руки совсем не слушаются. Блядь, ну что ж так долго? Лучше бы меня пристрелили в молодости, или поджарили на электрическом стуле за то дерьмо, которое хотели на меня повесить.
Сквозь похожий на радиопомехи шум в ушах, я слышу, как пацан продолжает изливать душу:
– Ему… так же больно… мне.
Во придурок. Кажется, хлопает дверь. Звуки ударов доносятся откуда-то издалека, и только по дерганью своего тела я догадываюсь, что бьют все еще меня.
– Хардиган…
Голос уже другой. Знакомый. Под щекой у меня что-то холодное – наверное, асфальт, так что паренек колотит уже лежачего. Какой-то далекий громкий звук – похоже на выстрел, наверняка так и есть. Сердце начинает болеть еще сильнее – если, конечно, это возможно. Что-то тяжелое шмякается рядом.
– Эй, Хардиган…
К запаху помойки прибавляется еще какой-то, ужасно знакомый запах. Чей-то… Очень важно вспомнить, чей. Изо рта льется что-то липкое. Больно.
Кто-то, вцепившись в мой плащ, пытается не то усадить, не то поднять меня в воздух.
– Хар… ты…
Неожиданно я узнаю и запах, и голос, и хочу улыбнуться, но лицо тоже не слушается. Нашел меня, надо же. Да еще и спас. Ну прямо гребаный Бэтмэн.
Кажется, сейчас я мог бы сказать Шафту все, что хотел, вот только язык уже отказал.
Как же не хочется умирать.
Ненавижу Бога. У него дебильное чувство юмора.
fin
|
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
